Шестое ноября, двадцать первый день промысла. Начал делить продукты с расчетом до двадцатого. Подступает усталость и апатия, уже хочется нормальных стен, электрического света и уюта. Радиоприемник молчит; долбил, кипятил батарейки – бесполезно. НЗ только для фонарика. Вставляю, чтобы узнать погоду на следующий день. Плохо. Прав старовер дед Ефим Шмаков - «Тайга-то ой как силы из человека сосет»...
Стремишься попасть в самое сердце охоты, ощутить ее настоящесть: наохотишься, хлебнешь мурцовки, а поживешь месяц – другой в городе – и опять тянет в лес, что за натура...
Ко времени выхода с сезонного промысла снега в лесу по колено, а на открытых местах и до середины бедра. Снег рыхлый, ходить можно, но преодолевать большие расстояния тяжело, каждый шаг – сопротивление, дополнительная, изматывающая однообразием, нагрузка на мышцы ног. Таежный фитнес, одним словом.
Усталость копится и от плотной тайги: от постоянной необходимости глаз поддерживать четкое различение последовательно рассматриваемых предметов, находящихся на разном удалении. Это утомление аккомодации. Чтобы глаза отдохнули, подсознательно выбираешь проглядные места. Вот почему к концу сезона ноги сами поворачивают туда, где есть простор для глаза.
Завершение лесных дел – отдельная копотливая работа по консервации остатков продуктов и боеприпасов, по размещению в зимовье и около (на деревьях) скарба, накопившегося за время охот, чтобы не попортили мыши, весенняя вода и плесень. От медведя спасения нет, если косолапый забредет, обязательно все расшвыряет, порвет, поломает, но это бывает редко.
Пишется подробнейший список, чего сколько осталось, что в первую очередь нужно занести на следующий год, что передать с оказией и завезти как можно ближе к участку на вездеходе.
Истина проста – каждый килограмм груза за плечами к концу дня превращается в два, особенно дробь, рюкзак с фигу, а прольешь семь потов.

В день выхода – ранний подъем, еда «от пуза», быстрые сборы. Пушнину, фонарик, запасные рукавицы и носки, банку сгущенки и топор – в рюкзак. Два свежих пулевых патрона в стволы. Всё.
К окончанию одного из сезонов, на границе Красноярского края и Томской области был мороз пятьдесят три градуса. На моем зимовье градусника не было, о температуре узнал, добравшись до избушки соседа. Переход составлял около двадцати восьми километров.
Вышел рано, только начало светать. Мороз жуткий. Суконная куртка, свитер в три шерстяные нитки, рубашка, промерзли; болели и слезились глаза. Двигаться быстро было невозможно - перехватывало дыхание.
Выручал монтажный подшлемник, надетый на вязаную шапочку, он закрывал большую часть лица и спасал от обморожения, но постоянно вырастала борода куржака и, смерзались ресницы.
Восемь с лишним километров промучился на голицах* выколотых и загнутых заранее, пока одна лыжа не попала между валежин и не переломилась. Прислонил обломки к дереву. Лыжи простояли все года моих охот только сыромятные ремни юксов** съели мыши. Две собаки выходили со мной обе сукотные, соски волочили по снегу.
С усмешкой вспомнил рассказы небезызвестного писателя, в которых лихие американские парни в мороз под шестьдесят градусов «летали» на собачьих упряжках. Его книги больше в руки не беру.
За ходьбой угас короткий зимний день. Взошла полная луна. Снег фосфоресцировал зелёно-голубым светом. Изредка выстрелами бухали, трескаясь, деревья. Только это нарушало тишину замершего, как в фантастическом фильме, леса.
Спустился в лог. Чуть в стороне пень, похожий на вздыбленного медведя. Состояние было полудремотное от мороза, и монотонной ходьбы. Неожиданно сзади громко залаяли собаки. В мгновение стволы направлены в сторону звука, а волосы на затылке зашевелились. Собаки приняли пень за зверя, чем меня несколько развеселили. Пожурил горе-медвежатниц, и мы гуськом двинулись дальше.
След соболя, будь он неладен!

Сучонки, работавшие весь сезон в паре, были настолько азартны и профессиональны, что зверька загнали на пихтушку высотой в три с половиной метра. Буровили снег, плыли с лаем и визгом, но загнали. В лунном свете, искрясь инеем, соболь был великолепен. Из ружья, с такого расстояния шкурку наверняка испортишь. Отломал несколько нижних веток, обтоптал снег и ударил ногой по стволу. Вершина качнулась, соболь сорвался и угодил прямо в зубы собакам. Они схватили его и растянули в разные стороны. «Порву-у-у-т!» Расстегнул куртку и накрыл головы лайкам полами, крикнув резко: - «Брось!». Это самая эффективная команда в тайге. Собаки отпустили соболя и отскочили, потому что при непослушании всегда следовало физическое наказание. Соболь глотнул воздуха и вцепился через рукавицу в мякоть моей правой кисти, около мизинца. Хруст, но боли не почувствовал. Сдавил зверьку грудную клетку, остановил сердце. Зубы разжал ножом. Прокус сквозной, а крови нет. Надо отогревать руки. Разжег небольшой костер...
Как вливается пульсирующая боль в пальцы! Выл, катаясь по снегу. Из ранок пошла кровь. Хорошо! Открыл банку сгущенки, от холода она стала густой, как вареная, поел, на кусках коры дал собакам.
До зимовья соседа добрался к полуночи. Дыма из трубы нет. Следов нет. Дверь подпёрта. В избушке, похоже, давно никто не ночевал.
Опытный охотник всегда оставляет около, либо в печке сухие дрова и бересту. Пальцы рук опять отказывались слушаться, зубами стянул рукавицы и, с горем пополам, зажег спичку. Принес воды из ямки, заботливо укрытой на случай мороза. Дрова разгорелись, а я под стук капели свернулся калачиком на нарах и уснул.
Ледяные доски разоспаться не дали, но пальцы «отошли», болело только место укуса. Чайник, еще не остыл. Пил кружку за кружкой. До дрожи под ложечкой хотелось есть. В зимовье нашлись суповые пакетики, вкусные, даже сухими. По пакетику насыпал собакам. Был осколок зеркала.

Посмотрелся у керосиновой лампы – переносица, надбровья, спинка носа проморожены, вздулись, синюшно-бурого цвета. Вновь растопил печку, набил ее сырняком. Принялся снимать шкурку с подтаявшего соболя.
На следующий день потеплело до минуса тридцати, приехал охотовед, привез продукты. Хозяина избушки не было, решили его дождаться и уже, потом выезжать.
Паша, штатный охотник промхоза; сухощавый, высокий мужчина славянского типа, объявился поздно вечером, весь заиндевевший, борода в сосульках, куржаке, глаз не видно. Он опирался на сошку - самодельный костыль – подвернул ногу на путике. Оказалось, что сегодня ему стукнуло тридцать семь лет. И так все кстати: и гости, и закуска, и выпивка, и кусок свежей лосятины.
В зимовье было жарко натоплено, мы быстро сдернули с Паши промерзшую насквозь одежду. Налили, поздравили, пожелали удачи и хорошей охоты, но Паша попросил повременить - «пусть нутро согреется» - закурил, не преставая сокрушаться, что тушу после таких морозов придется рубить со шкурой и частями оттаивать и обдирать в зимовье. Сегодня добытого лося только выпотрошил, забрал язык, печень, сердце и грудину, одно хорошо, руки в утробе отогрел на славу.
Пес по кличке Сигнал, пришедший с охотником, просочился в избушку и залез под буржуйку. Запахло паленой шерстью. До хруста в позвонках чуть не свернув печку, вытащили кобеля за хвост. Паша крыл Сигнала «на чем свет стоит» и попутно рассказывал причину своего гнева: - «Стреляю лося, а патроны на морозе осекаются один за другим. Ранил, а добрать нечем. Добирал обухом топора. А этот п....ст сидит и смотрит со стороны, как я подкрадываюсь к лосю, вместо того, чтобы отвлекать внимание раненого зверя». Выпили и решили, что пёс вел себя так от удивления, – не видел ещё ничего подобного за свою жизнь и, Паша простил его, оставив под нарами вместе с моими собаками.
На рассвете уложили в нарту рюкзаки, зачехленные ружья и только завели снегоход, Сигнал выскочил из избушки, запрыгнул на сиденье, вцепился когтями в дерматин, и тоскливо завыл.

Перевод на человеческий язык был предельно ясен: «Домой, домой, любыми путями, но только домой!».
Штатник брал пса на сезон, надобности в нём уже не было, поэтому Сигнал поехал с нами. Собак затолкали в передок короба нарт – хоть бы кто огрызнулся, такие интеллигентные собачки – звука не издали.
Постоянные рывки и удары на неровностях буранницы. Снежная пыль с запахом выхлопа бензина. По дороге догрузились мясом лося и пустыми канистрами. Комфорт закончился, пришлось остаток пути коченеть на задке короба, спиной к ветру, закутавшись в кусок брезента.
Вот и огни поселка, дом охотоведа. Жена и две маленькие дочки щебечут вокруг отца. По традиции, нам уже была натоплена баня, на лавке стояла трехлитровая банка пенной браги и булка белого, свежеиспеченного на березовых дровах, хлеба. И началось действо: пар, веник, горячая вода, бражка из банки, хрустящая корочка и нежный мякиш. А потом – сон праведника в прогретой до последней досточки бане...
*Голицы – широкие лыжи, не подбитые камусом.
**Юксы – лыжные крепления сибирских охотников.